Мефодий ГРУДИНИН, доктор геолого-минералогических наук, профессор

Моей малой родиной была деревня Грудинино, находящаяся теперь на дне Иркутского водохранилища, примерно в 10-12 километрах на юго-восток от плотины Иркутской ГЭС. На дне водохранилища покоятся останки и близлежащих деревень, таких как Михалево, Патроны, Щукино, Ерши, Большая и Малая Разводная. Деревня Ерши была родиной моей бабушки Екатерины Александровны Саловаровой.

В деревне Грудинино насчитывалось около 50 дворов, основная часть которых была построена переселенцами с Дона (за что их называли чалдонами). А другая часть жителей переехала сюда, по-видимому, из средней России, за это их прозвали кацапами и хохлами. Немало в наших краях было и беглых крестьян. Не потому ли так любили петь мои земляки известную песню:

Там, далеко в стране Иркутской,

Между гор и крутых скал,

Обнесен стеной высокой

Александровский централ...

По сведениям летописца, на средства крестьян в 1884 году в деревне Грудинино была построена часовня с алтарем, переосвященная впоследствии в церковь во имя Михаила Архангела.

Мой отец Иван Мефодьев и мама Ольга Афанасьевна были большими тружениками. Отец работал путевым обходчиком на железной дороге. На это занятие уходило примерно 10 часов ежедневно; кроме того, необходимо было запастись сеном для скота, заготовить дрова на зиму, а главное -- папа много времени уделял рыбалке -- занятию отнюдь не праздному, напротив, очень тяжелому и опасному. Рыбалка на Ангаре с сетями требует большой сноровки, опыта и умения. К тому же осенью и зимой отец занимался охотничьим промыслом. Все это приносило определенный доход в бюджет семьи. Зимой родители и бабушка вязали сети, а летом после рыбалки в мои обязанности входила их починка.

Когда началась Великая Отечественная война, отец (как непригодный для фронта по возрасту) старался помочь близким: заготавливал сено для детей дяди Сани, ушедшего на фронт; всячески помогал обездоленным женщинам, оставшимся без мужей с малолетними детьми. Я не помню, чтобы родители позволяли себе передохнуть, разве только по большим престольным праздникам. К таким праздникам, как Рождество Христово, Пасха, Троица, в доме наводили особый порядок: чистили, мыли, скребли, белили, красили, а в день праздника обязательно заводили большую стряпню. Почти всегда в эти дни приходил батюшка, отслужив в церкви молебен, оставался у нас отобедать. Помню, в 1956 году, когда скончался мой отец, этот священник приходил его отпевать. В те годы подобная служба была большой редкостью.

Мои родители были очень набожными. И только на второй день праздников могли позволить себе ходить в гости друг к другу. Празднества обычно начинались у нас -- отец был хлебосольным хозяином и любил собирать гостей, а может быть, и потому, что он из компании был самым старшим. Все относились друг к другу доброжелательно и уважительно. Взрослое население в деревне было либо неграмотным, либо малограмотным, но воспитание детей было достаточно строгим: детям наказывали при встрече обязательно здороваться со взрослыми, в присутствии взрослых не разрешалось громко кричать и смеяться, а также ввязываться в их разговор, если к ним не обращались. Большинство мужчин курили табак, но не могу припомнить, чтобы курили женщины, а детей за такое "баловство" строго наказывали.

На званый обед или ужин собирались чинно и благородно. Женщины при встрече кланялись друг другу, а мужчины здоровались за руку. Обращались друг к другу обычно по отчеству. Словом, собирались родственные души, которые и в обыденные дни всегда могли помочь друг другу -- материально и морально. Обычно дядя Коля (муж сестры папы -- тети Глаши) в таких случаях обращался к маме со словами: "Афанасьевна! Начинай свою любимую!" И мама негромко начинала:

Я у маменьки выросла в неге,

Не видала кручинушки злой.

По счастливой девической доле

Повстречался мне парень лихой...

Потом обязательно пели "По Муромской дорожке...", "Хасбулат удалой...", не забывали и папину любимую песню:

Из-за острова на стрежень,

На простор седой волны...

Затем компания уходила к кому-то другому, третьему, и так, как правило, гуляли до поздней ночи. А утром снова за работу...

Детей в нашей семье было шестеро: четыре сестры и два брата. Старшая сестра Нюра рано вышла замуж, еще до моего рождения, но жила в этой же деревне. В детстве я к ней часто прибегал: она была ласковой и доброй и всегда старалась чем-нибудь угостить. Эти черты характера у Нюры сохранились навсегда. Лида мало бывала дома, то жила в городе Иркутске, в няньках, то в малоизвестном населенном пункте -- прииске Ципикан, то в Сретенске и даже в Смоленске. По-видимому, она не выдержала сверхтяжелого крестьянского труда -- с восьми лет ее поставили за плуг пахать землю. Но мы все любили Лиду безмерно.

Перед началом войны она вернулась в Иркутск, а ее мужа Федора, естественно, забрали на фронт. Учась в Иркутске, я и сестра Катя жили у Лиды. Она для нас была всем: и мамой, и воспитательницей, и кормилицей -- приносила из заводской столовой какую-то жижу под названием суп-лапша, что-то где-то доставала, с кем-то договаривалась относительно топлива, решала другие проблемы.

Из всех сестер самой рассудительной и мудрой была Мария. В военные годы она с семьей жила около ст. Подарвиха, недалеко от Байкала, и там успешно, на мой взгляд, вела свое хозяйство. Туда мы также любили ездить. Мария нас вкусно и сытно кормила.

Семья наша была дружная, хотя у сестер хотя уже были свои семьи, они всегда помогали маме по хозяйству: по уборке сена, сбору урожая картофеля. Помогали подготовить дом к праздникам. И вообще мы все любили собираться у родителей.

В семье я был самый младший. Две старшие сестры, Нюра и Лида, как я уже писал, до моего рождения были уже замужем. Вскоре вышла замуж и сестра Мария за деревенского парня -- Семена Бубликова. Насколько я помню, мои родители не одобряли выбор Марии, но она была человеком решительным и самовольно, (папа был на работе, а маму позвали якобы к больной тете Глаше), собрала свои пожитки и ушла в семью Бубликовых.

Росли мы в основном с сестрой Катей, а старший брат Кеша после окончания средней школы (в 1936 году, когда мне было 7 лет), уехал учиться в Ленинград, а оттуда с пятого курса ушел добровольцем на фронт. Мои детские годы проходили в деревне, в обществе моих сверстников. Особенно большая дружба связывала меня с двоюродным братом Павлом. Мы с ним часто вместе бывали на охоте и рыбалке. Да и сейчас я довольно часто встречаюсь с Павлом Николаевичем, мне с ним всегда интересно. Мы с удовольствием вспоминаем, как коротали майские холодные ночи на берегу Ангары около поставленных сетей, или сидели в закрадке возле озерка поздней осенью на зорьке в ожидании табунка крякв или, на худой конец, стаи чирков. Окрестности нашей деревни всегда привлекали осенью уток и гусей. Утки находили здесь место для прокорма и отдыха на многочисленных озерах, а гуси могли опуститься на поля и огороды. А сколько с Павлом мы сделали совместных удачных и не очень загонов на коз, наверное, и не сосчитать.

C утиной охотой у меня связано одно одновременно и доброе, и грустное воспоминание. Наверное, мне было не более пяти лет от роду, когда к нам в деревню на охоту приезжал Виссарион Иванович Ковалев, веселый и добрый человек и, как говорил папа, настоящий коммунист. Приезжая, "Варион Иваныч" (так мы его почему-то называли) прежде всего извлекал из сумки мешочек с просом, весело подмигивал мне и говорил: "Вот тебе крупяная каша, Иваныч (так он ко мне обращался, а кашу пшенную я и сейчас люблю), а вечером пойдем на зорьку". Мне было с ним очень интересно, он рассказывал какие-то смешные истории, совсем забывая про охоту и уток. Теперь-то я понимаю: он просто приезжал в деревню отдохнуть и, как он говорил, прочистить легкие. Вскоре он перестал бывать у нас, и я узнал, его арестовали и объявили врагом народа. Меня это известие сильно огорчило и, помнится, я даже плакал. Связь нашей семьи с семьей Ковалева не прерывалась. После окончания войны к нам в деревню несколько раз приезжали вдова Ковалева Елена Францевна и ее сестра Эмилия. Это были очень образованные люди, и долгие годы родители поддерживали с ними добрые отношения. И уже в 60-х годах мы узнали от Елены Францевны, что Виссарион Иванович Ковалев посмертно реабилитирован.

Надо сказать, что деревня Грудинино (до заполнения Иркутского водохранилища) была сказочно хороша: красивейший уголок в пойме Ангары, расположенный на одном из ее многочисленных островов. Так что вода окружала нас с раннего детства, даже рожать меня мою маму отвезли на лодке-стружке вниз по Ангаре, в роддом г. Иркутска. Стружок -- это очень легкая лодка (ее спокойно может перенести один человек), выдолбленная из толстой осины. Сейчас таких лодок не встретишь.

С весны деревня утопала в цветении черемух и яблонь, а летом остров покрывался синевой голубики и кистями красной смородины. Красной смородиной мы лакомились, а вот к голубике был коммерческий интерес -- ее собирали и до последней ягодки продавали. Эта островная голубика особенно ценилась на рынке. А какие вокруг деревни были теплые и ласковые заливчики! Дно таких заливчиков было устлано мягкой травой -- рай земной для ребятни! В протоках и на их перекатах мы, ребятишки, ловили бутылками через выбитое донышко мелкую рыбешку. И, несмотря на то, что деревня была расположена вблизи областного центра, в ее окрестных лесах в изобилии водились косули, кабаны, волки, медведи и другая всякая живность. Сегодня такие географические понятия, как Мельничная Падь (правильнее -- Мельничное болото), Картакой, Каллей, Курма определяют только названия дачных поселений. В те же далекие довоенные времена они представляли из себя нечто совершенно другое. Например, долина Курмы славилась большими сенокосными угодьями, которые широко использовались окрестными селянами. В долине Каллея всегда было много голубики, брусники, клюквы, а в ее вершине встречались сохатые, изюбри и кабаны. В Картакое всегда было много диких коз, и к тому же это были необычайно ягодные и грибные места, которые сейчас можно найти только в самых укромных уголках.

Мой папа работал на железной дороге, а мама была домохозяйкой. При организации колхоза отец, сразу же после общего собрания жителей деревни, устроился путевым обходчиком на железную дорогу (злые языки судачили, что не захотел, дескать, Иван Сивку с Кауркой отдавать в колхоз -- ведь у соседа Митрия даже худой коровенки не было). В колхоз шли, действительно, без всякого энтузиазма и чаще всего те, которые не имели, как говорится, ни кола ни двора. Зажиточных крестьян раскулачивали без разговоров и отправляли почему-то в Тайшетский район. В детстве я все удивлялся: почему у нас вместо ворот была загородка из тонких жердей? Потом мне объяснили, что если мы поставим ворота -- нас раскулачат. По той же причине был продан амбар. И хотя на железной дороге была хоть и весьма скромная, но постоянная зарплата, семья едва-едва сводила концы с концами.

Сейчас приходится только удивляться, как мама могла носить такие тяжелейшие мешки с бидонами молока на плечах и корзины, наполненные рыбой, в руках в город и за все это выручать жалкие гроши, на которые можно было купить немного растительного масла, сахара, крупы для пропитания семьи и халвы для детей.

Будучи совсем еще ребенком, я нередко летом упрашивал маму взять меня в город. Помощник-то я был никакой, а обузой -- изрядной. И все-таки мне удавалось иногда уговорить маму. В городе меня прежде всего поражал своими размерами и красотой строящийся мост через реку Ангару. Мне казалось, что он висит где-то в небесах. Потом мне интересно было побывать у "старух", так мама называла своих клиенток -- известных преподавателей музыки в городе Москалевых и Балабиных, которым она продавала молоко, рыбу, дичь. Почти всегда из-за полуоткрытых дверей комнаты я слышал приятную музыку. Здесь нас обязательно поили чаем и угощали вкусными булочками или печеньем. Потом шли к преподавателям университета Нагорным. Там к нам относились также доброжелательно и любезно. Интересно, что с их сыном Владимиром много лет позднее мы подружились, а мама Володи -- Евдокия Никитична Нагорная преподавала мне химию. На рынок ходить я не любил -- там было очень шумно, грязно и много мух.

Молоко в доме почти не пили -- либо продавали, либо сдавали государству в счет госпоставок за содержание коровы. Мама хотя формально и не была колхозницей, но очень много в нем работала: высаживала рассаду, поливала и собирала овощи, сгребала сено и очень часто занималась выпечкой хлеба для колхозников. У нас в доме была самая большая русская печь, да и по этой части мама была мастерица. До сих пор невозможно забыть те хлеба -- огромные караваи с румяной корочкой и необычайно душистые.

Много работали не только взрослые. К суровому крестьянскому труду рано приучались и дети, особенно в летнее свободное от учебы время. А уж когда началась Великая Отечественная война, трудиться приходилось и старому, и малому. Я, например, летом много работал по хозяйству -- обрабатывал огород, заготавливал дрова на зиму с семилетним племянником Олегом (сыном Марии), который время от времени прятался в кустах (не детское это дело -- пилить толстые бревна, выловленные в Ангаре). Затем наступала заготовка сена, а в июле я и мои сверстники выезжали на дальние покосы помогать колхозникам. Эту тяжелую работу выполняли тогда женщины, дети да старики. Так что в наши летние каникулы, особенно в военное время, отдыхать практически было некогда.

В военные годы, в летний период, папу и дядю Колю (он тоже был путевым обходчиком) руководство железной дороги освобождало от основной работы и направляло на заготовку рыбы -- они были лучшими рыбаками в деревне, а мы с Павлом иногда вместе, а чаще порознь отвозили выловленную рыбу в Патроны, на приемный пункт. Не такое уж это было безопасное занятие для 13-14-летних пацанов -- переплывать через Ангару на легком стружке.

В редкие свободные часы папа занимался и охотой. Словом, рыбалке и охоте мне было у кого учиться, а мама этому только радовалась. Так что к природе я прикипел сызмальства. И, наверное, не случайно по окончании средней школы выбор пал на геологический факультет. В университет, на физико-математический, поступал мой закадычный друг Костя Чернышев (царствие ему небесное), а я выбрал геологический. По крайней мере, мои родители, а особенно брат, мой выбор одобрили. Сам же об этом выборе я не жалею и теперь.

Теплая летняя пора сменялась прохладой наступающей осени с обилием грибов и ягод в окрестных лесах. Помню, как в детстве нас водила за грибами и ягодами наша бабушка Екатерина Александровна. Она знала все заветные уголки, где много было груздей и ягод. Мы удивлялись: как это она всегда заранее знала, где и что зреет, и не обращали внимания, что еще летом она обходила все лесные поляны и березовые рощи. И хотя к началу войны бабушке было уже далеко за семьдесят, она постоянно работала на огороде, ходила за ягодами и грибами, много заготавливала веников, собирала целебные травы. А когда пришло известие о смерти тети Мани, ее невестки (жены младшего сына Александра, который пропал без вести на фронте) бабушка поехала воспитывать малолетних сирот, старшему из них, Володе, не было еще и 14 лет. Сейчас от дяди Саниных детей в живых осталась только дочь Тамара.

Жизнь моей бабушки легкой не назовешь, она очень рано овдовела. Муж ее -- мой дед Мефодий Ильич -- будучи на рыбалке утонул в Ангаре еще в 1910 году. Она, как и мои родители, была очень набожным человеком -- не пропускала ни одного поста и даже нередко на всенощную перед Пасхой ходила в село Никола. А если и оставалась дома, то эту пасхальную ночь проводила на улице, вслушиваясь в перезвон колоколов на церквах Иркутска. Она была убеждена, что различает, когда звонят с Крестовоздвиженской церкви, а когда со Знаменского монастыря. В это время она много молилась и, по-моему, представляла себе, что присутствует на этой важной духовной церемонии. Очень огорчалась, когда мы, школьники, переделывали деревенскую церквушку под клуб, беззлобно повторяла, что за это нас бог накажет...

Зимы были суровыми, и нередко наше Грудинино было полностью отрезано от внешнего мира зимним ледоставом Ангары. При этом случались разные, а иногда и курьезно-драматические события.

В те давние времена, до строительства Иркутской ГЭС, при замерзании реки Ангары ее уровень сильно поднимался, порою на 3--5 метров от обычного, часто затапливались жилые дома, другие строения, иногда вода появлялась и на городских улицах.

Старожилы-иркутяне помнят, что в 1953 г. во время ледостава вода доходила по улице Карла Маркса до драмтеатра, а в районе старого ангарского моста дома были подтоплены до половины первого этажа и жителей спасали плавсредствами. А небольшие деревушки в долине реки Ангары, как правило, находящиеся на возвышениях, обычно во время ледостава были окружены водой, и с внешним миром связи практически не было несколько дней -- пока вода не замерзнет и не установится устойчивый ледяной покров. В таком положении ежегодно в январе оказывалось и наше небольшое село. Так, однажды, в один из таких зимних вечеров, из соседнего села с работы возвращалась моя двоюродная сестра Анна.

Анна, позднее прошедшая Великую Отечественную войну от стен Сталинграда, через Украину, Румынию, Венгрию и, закончив ее в Австрии, жила вместе с родителями в деревне Грудинино. С самого начала войны она добровольно вслед за своим женихом ушла на фронт, а перед самой войной работала продавцом в соседнем поселке (ж/д станция Михалево). На выходные дни она обычно приходила домой. Надо же было так случиться, что в один из таких зимних вечеров как раз и происходило очередное затопление долины Ангары. Было это в самую последнюю предвоенную зиму. Анне тогда шел девятнадцатый год, дома ее ждали родители, а в деревне -- жених Леська (Олег Сапфиров, погибший на фронте в первые дни войны). Ну, как было не пойти... Да и молодым все нипочем. Тем более что Анна слыла смелой, решительной и задорной девушкой. Она метко стреляла, хорошо плавала; с раннего детства и до преклонного возраста часто занималась мужскими делами: косила траву, ходила на охоту и рыбалку.

Словом, тогдашний ее поход домой она совсем не считала чем-то особенным. В темное время суток она прошла не менее 6 км, подошла к мостику, разделявшему железнодорожное полотно от острова, на котором и было расположено с. Грудинино. Под мостом вода почти касалась его настила, но она храбро его перешла и двинула к деревне, это где-то около одного километра. Время было довольно позднее -- около 9 часов вечера. На первых же метрах она обнаружила, что дорога была уже затоплена, и ей просто пришлось брести по пояс в снежно-ледяной жиже. Это в середине января при температуре не выше 20-25 градусов, а может быть, и еще морознее. И все-таки бесстрашная путешественница почти добрела в прямом и переносном смысле до деревни, по дороге потеряв часть одежды. Оставалось каких-то 100 метров до противоположного берега, на котором и находились первые дома деревни. Здесь-то ее и подстерегало самое страшное: деревня от нее была отделена мощным глубоким водотоком со льдом и снегом. Что дальше? А дальше было так.

Мне, 11-летнему мальчишке, надо было сходить по нужде на улицу. А во дворе у нас зимой всегда намораживалась большая ледяная катушка. Я никогда не проходил мимо нее и считал обязательным с нее скатиться. И на катушке-то я и услышал слабый голосок: "Тетя Оля! Тетя Оля!" (Это моя мама). Я стремглав бросился домой и говорю маме: "Мама, мама, там под горой кто-то кричит тебя". "Это, наверное, Аня из Михалево домой идет?!". Мгновенно подняли всех на ноги, молодые парни быстро нашли лодку и Анюту принесли к нам в дом (он был крайний в деревне, потому-то и кричала Анна тетю Олю, свою родную тетю). При помощи горячей воды сняли с нее всю одежду и подняли отогреваться на большую русскую печь (сейчас такую редко увидишь), предварительно закутав в тулуп и влив в нее изрядное количество спиртного. И что бы вы думали?! "Путешественница" через 30 минут подговорила кого-то из молодежи, ей принесли одежду, и она убежала на свидание с Леськой. Вот так-то!

После окончания Грудининской начальной школы я уехал учиться в Иркутск, к сестре Лиде, о чем я уже писал выше. Война продолжалась, время было трудное и тяжелое, голодное и холодное. В одну из таких зим (после того как сестра Лида с возвратившимся с фронта мужем уехала искать счастья в Якутск, а брат, вернувшийся с фронта после ранения, был в длительной командировке в Бодайбо) я жил у двоюродной сестры Вали. Она работала в Госбанке, получала мизерную зарплату, хотя пропадала там по 14-16 часов в сутки. Кроме меня в небольшой комнатушке с Валей жили ее брат и сестра. Часто не бывало света и тепла, не говоря уже о пище. Где-то приобрели "буржуйку" -- маленькую железную печурку, а топливом снабжались с вокзала... Там, на железнодорожных путях, подбирали уголек.

Учиться было нелегко. Постоянное недоедание мало способствовало хорошему учению. Все время хотелось есть. Вместе с тем особого уныния и не было; за нами никто не следил, мы что хотели то и делали. Например, с двоюродной сестрой Зиной мы пытались торговать книгами, а на вырученные деньги часто бегали в музкомедию, восхищались игрой артистов Жулиной, Воробьевой, Гроссом и другими. К сожалению, "бизнесменов" из нас не получилось, а восьмой класс мне пришлось начинать заново.

Самым впечатляющим и запоминающим днем того времени был День Победы -- 9 Мая. Трудно представить другое такое радостное и необычайно светлое событие, которое оставило бы такой глубокий след в моей душе. И все-таки окончание войны не сразу принесло облегчение людям. Особенно тяжелым был 1946 год. Однако возвращение брата Иннокентия из длительной командировки из Бодайбо и его дальнейшая забота обо мне многое изменили в моей жизни. Он стал строго следить за моей учебой, и как-то так случилось, что школьные контрольные и опросы оказались позади...

Источник
просмотров: 1096

Форум

Другие статьи